Неточные совпадения
Недурной наружности,
в партикулярном платье,
ходит этак по
комнате, и
в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки, и здесь (вертит рукою около лба)много, много всего.
Хлестаков (
ходит по
комнате).Посмотри, там
в картузе табаку нет?
Г-жа Простакова (Стародуму). Хорошо ли отдохнуть изволил, батюшка? Мы все
в четвертой
комнате на цыпочках
ходили, чтоб тебя не обеспокоить; не смели
в дверь заглянуть; послышим, ан уж ты давно и сюда вытти изволил. Не взыщи, батюшка…
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и
в нижнем этаже красили,
в верхнем уже почти всё было отделано.
Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли
в первую большую
комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин с князем
прошел все
комнаты: большую, где стояли уже столы и играли
в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли
в шахматы и сидел Сергей Иванович, разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе
комнаты у дивана составилась веселая партия с шампанским,
в которой участвовал Гагин; заглянули и
в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много державших.
Жениха ждали
в церкви, а он, как запертый
в клетке зверь,
ходил по
комнате, выглядывая
в коридор и с ужасом и отчаянием вспоминая, что он наговорил Кити, и что она может теперь думать.
Пройдя первую проходную залу с ширмами и направо перегороженную
комнату, где сидит фруктовщик, Левин, перегнав медленно шедшего старика, вошел
в шумевшую народом столовую.
Никогда еще не
проходило дня
в ссоре. Нынче это было
в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание
в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил
в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и
пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Всё, что она видела, подъезжая к дому и
проходя через него, и теперь
в своей
комнате, всё производило
в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только
в английских романах, но никогда не видала еще
в России и
в деревне.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже
сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся
в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него
в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи
в силах спросить, что хотел.
Степан Аркадьич с тем несколько торжественным лицом, с которым он садился
в председательское кресло
в своем присутствии, вошел
в кабинет Алексея Александровича. Алексей Александрович, заложив руки за спину,
ходил по
комнате и думал о том же, о чем Степан Аркадьич говорил с его женою.
Он, противно своей привычке, не лег
в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся
ходить взад и вперед по
комнатам.
«Что это, я с ума
схожу», — и она пошла
в спальню, где Аннушка убирала
комнату.
Он не раздеваясь
ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной,
в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее
комнату он доходил до двери спальни и опять поворачивался.
Проводив жену наверх, Левин пошел на половину Долли. Дарья Александровна с своей стороны была
в этот день
в большом огорчении. Она
ходила по
комнате и сердито говорила стоявшей
в углу и ревущей девочке...
В половине восьмого, только что она
сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще
в своей
комнате, и князь не выходил. «Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув
в зеркало.
В детской роскошь, которая во всем доме поражала Дарью Александровну, еще более поразила ее. Тут были и тележечки, выписанные из Англии, и инструменты для обучения
ходить, и нарочно устроенный диван
в роде бильярда, для ползания, и качалки, и ванны особенные, новые. Всё это было английское, прочное и добротное и, очевидно, очень дорогое.
Комната была большая, очень высокая и светлая.
Левин провел своего гостя
в комнату для приезжих, куда и были внесены вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье
в чехле, сумка для сигар, и, оставив его умываться и переодеваться, сам пока
прошел в контору сказать о пахоте и клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встретила его
в передней вопросами насчет обеда.
Я лег на диван, завернувшись
в шинель и оставив свечу на лежанке, скоро задремал и проспал бы спокойно, если б, уж очень поздно, Максим Максимыч, взойдя
в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку на стол, стал
ходить по
комнате, шевырять
в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался…
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться,
ходит по
комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
А другой раз сидит у себя
в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне
ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
Я помню, что
в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я
ходил по
комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Растворялись окна
в комнатах, и часто владетель картинного поместья долго
ходил по темным излучинам своего сада и останавливался по часам перед пленительными видами на отдаленья.
Семейством своим он не занимался; существованье его было обращено более
в умозрительную сторону и занято следующим, как он называл, философическим вопросом: «Вот, например, зверь, — говорил он,
ходя по
комнате, — зверь родится нагишом.
С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь
в канцелярские бумаги, не
ходил домой, спал
в канцелярских
комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное
в движениях.
Чиновники на это ничего не отвечали, один из них только тыкнул пальцем
в угол
комнаты, где сидел за столом какой-то старик, перемечавший какие-то бумаги. Чичиков и Манилов
прошли промеж столами прямо к нему. Старик занимался очень внимательно.
Не довольствуясь сим, он
ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, — все тащил к себе и складывал
в ту кучу, которую Чичиков заметил
в углу
комнаты.
— Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! — сказал Чичиков и вошел
в свою
комнату.
Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: — Ты бы, по крайней мере, хоть окна отпер!
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший,
ходя по
комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Тот же час, отнесши
в комнату фрак и панталоны, Петрушка
сошел вниз, и оба пошли вместе, не говоря друг другу ничего о цели путешествия и балагуря дорогою совершенно о постороннем.
Наконец и совсем перестал он
ходить на работы, бросил совершенно и суд, и всякие расправы, засел
в комнаты и перестал принимать к себе даже с докладами приказчика.
Ей нужно было обвинять кого-нибудь
в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами
ходила по
комнате и потом падала без чувств.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа.
Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли
в кабинет.
Небольшая
комната,
в которую
прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была
в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем.
Он стоял как бы
в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял, наконец, фуражку и тихо вышел из
комнаты. Мысли его путались. Задумчиво
сошел он под ворота.
Когда Раскольников вышел, он постоял, подумал,
сходил на цыпочках
в свою
комнату, смежную с пустою
комнатой, достал стул и неслышно перенес его к самым дверям, ведущим
в комнату Сони.
Вдруг послышалось, что
в комнате, где была старуха,
ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой,
в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы
в ряды еще с ней утром
ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете…
Совершенное молчание воцарилось
в комнате. Даже плакавшие дети затихли. Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не понимала.
Прошло несколько секунд.
— А ведь я к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и не знаете? — продолжал Порфирий Петрович, осматривая
комнату, —
в комнату,
в эту самую, входил. Тоже, как и сегодня,
прохожу мимо — дай, думаю, визитик-то ему отдам. Зашел, а
комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей не доложился — вышел. Не запираете?
— Здоров, здоров! — весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Он уже минут с десять как пришел и сидел во вчерашнем своем углу на диване. Раскольников сидел
в углу напротив, совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось.
Комната разом наполнилась, но Настасья все-таки успела
пройти вслед за посетителями и стала слушать.
В передней было очень темно и пусто, ни души, как будто все вынесли; тихонько, на цыпочках
прошел он
в гостиную: вся
комната была ярко облита лунным светом; все тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки
в рамках.
— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, — говорила она,
ходя по
комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили
в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
Прошло минут с десять. Было еще светло, но уже вечерело.
В комнате была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. Наконец, это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.
Затем села
в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже
в ожидании, стала
ходить взад и вперед по
комнате, раздумывая про себя.
Все эти факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль, и он
прошел в свою
комнату, то есть
в комнату Андрея Семеновича Лебезятникова,
в некоторой задумчивости.
Петр Петрович
прошел в свою
комнату, и через полчаса его уже не было
в доме.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь
в контору. На этот раз
в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников
прошел в следующую
комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало
в нем. Тут одна какая-то личность из писцов,
в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро.
В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
— Все об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись
в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал
в кривом подсвечнике, тускло освещая
в этой нищенской
комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги.
Прошло минут пять или более.
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по
комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что
в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом пользуешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят!